Руцинская Ирина Ильинична

Ни одно живописное произведение 1930–1950-х годов, посвященное событиям из жизни Сталина, не могло возникнуть как итог самостоятельного замысла художника. Живописная сталиниана существовала исключительно как форма толкования и иллюстрирования канонического текста – биографии вождя, им самим проверенной и утвержденной. В связи с этим представляется почти невероятным тот факт, что данный текст в своем «классическом», законченном виде оформился только к 1939 г.

В статье рассматриваются препятствия, стоявшие на пути создания главного биографического нарратива эпохи, его близость к традиционному жанру жития, а также те отношения между текстом и изображением, которые сложились в условиях сакрализации власти правителя и формирования особого – «религиоподобного» – общественного сознания.

Советские творцы сталинианы выступали в качестве наследников сразу двух традиций. С одной стороны, декларативно провозглашалось следование заветам русской реалистической живописи XIX столетия, что понималось как возвращение к мимесису, к художественному воплощению жизни в формах самой жизни. С другой стороны, возрождались иконописные методы работы над образом и отношение к тексту сталинской биографии как к канонизированному «житию», требующему безоговорочной веры и не допускающему отступлений и искажений.

В итоге советская сталиниана демонстрировала уникальные образцы искусства, реалистичного по форме и сакрального по содержанию.

Рубеж 1920–1930-х годов — один из самых противоречивых периодов в истории советской культуры. В его изучении до сих пор имеется множество лакун. В частности, остается недостаточно исследованной проблема трансформации творческих и идеологических программ многих художественных объединений, существовавших в стране на протяжении послереволюционного времени. В представленной статье исследуется решительное ужесточение позиции Ассоциации художников революционной России (АХРР) — наиболее массовой и влиятельной художественной организации послереволюционного времени — по отношению к пейзажному жанру. Первоначально нейтральная, эта позиция стала резко критической, даже нетерпимой на рубеже 1920–1930-х годов. Анализ десятков статей, написанных идеологами АХРР, раскрывает, как вырабатывались новые, «революционные» критерии описания и оценки пейзажных полотен, как формировалась разветвленная система обвинений и набор обязательных требований к жанру. Он все чаще рассматривался как жанр реакционный, позволявший укрываться от современных реалий, либо, напротив, «протаскивать» в советскую живопись чуждые ей буржуазные ценности. Менявшееся отношение к пейзажу позволяет также проследить трансформации эмоциональной матрицы эпохи, отказ от передачи сложных, нюансированных чувств, долгое время воспринимаемых как базисная характеристика русской пейзажной живописи. Тщательно раз- работанная критиками Ассоциации система отрицания пейзажа была отвергнута советской культурой уже к середине 1930-х годов. Однако события рубежа 1920–1930-х годов демонстрируют, как живописный жанр становился заложником движения культуры в сторону все более радикальных, «левых» идеологических установок.